Любимое писательное творчество :Р

Squall_L пишет:

носорожек пишет:Ништяк пошло. Автора в студию!

Ну вот это точно должен слышать

Ржачно. На Задорнова похоже. Так кто?

носорожек пишет:

Squall_L пишет:

Ну вот это точно должен слышать

Ржачно. На Задорнова похоже. Так кто?

Так он и есть. И Нефтянник тоже он. Из старого

носорожек пишет:Нунеточка умница
классная тема, щас тоже зацитирую чего-нибудь

Апрелю (Дед Сабвуфер), чтобы не потерялось

Ах как бы я хотел прикладом с размаху дать ему в живот
Ударить раз, но очень больно и ждать когда он упадет
Потом, когда от боли корчась, лежал бы рядом Молодец
Я сапогом хотел бы Деду встать на его родной конец
Я расстоптал бы ему яйца, я их бы в смятку раздавил
А, что бы сильно не кричал он, трусы бы в рот ему забил
Потом разрезать ему вены, разрезать вдоль, не поперек
Из рук бы Деда мускулистых, с напором, крови бил поток
Хотел достать бы сигарету, И сидя молча наблюдать
как вытакает жизнь Деда, И в месте Дедушкой страдать
Дождаться вздох его последний, агоний корчу и потом
Слезу пролить о нашем Деде, что называли Молодцом
Зачем же раньше, так бездумно любовь мою от отвергал?
И с наших встреч, таких коротких, к Колибри-сучке убегал?
Но нет, меня уже не слышит, и свет потух в его глазах
Я ухожу по тропке тонкой, домой иду я весь в слезах
В кармане только холодеет его прощальный сувенир
Лежит в кармане сердце Деда, а дома ждет меня гарнир
Хочу я съесть его останки, и может БОЛЬ тогда пройдет
И два сольются наших сердца, Дедок во мне живет.

Няяяяя!! ^___^

Pontife пишет:Няяяяя!! ^___^

Понтифчик, а напиши что-то из своего любимого!

Nu NET! пишет:

Pontife пишет:Няяяяя!! ^___^

Понтифчик, а напиши что-то из своего любимого!

Ну... я Гумилева люблю

По стенам опустевшего дома
Пробегают холодные тени,
И рыдают бессильные гномы
В тишине своих новых владений.

По стенам, по столам, по буфетам
Все могли бы их видеть воочью,
Их, оставленных ласковым светом,
Окруженных безрадостной ночью.

Их больные и слабые тельца
Трепетали в тоске и истоме
С той поры, как не стало владельца
В этом прежде смеявшемся доме.

Сумрак комнат покинутых душен,
Тишина с каждым мигом печальней,
Их владелец был ими ж задушен
В темноте готической спальни.

Унесли погребальные свечи,
Отшумели прощальные тризны,
И остались лишь смутные речи
Да рыданья, полны укоризны.

По стенам опустевшего дома
Пробегают холодные тени,
И рыдают бессильные гномы
В тишине своих новых владений.

Николай Гумилев, 1905 г.

Принцесса

В темных покрывалах летней ночи
Заблудилась юная принцесса.
Плачущей нашел ее рабочий,
Что работал в самой чаще леса.

Он отвел ее в свою избушку,
Угостил лепешкой с горьким салом,
Подложил под голову подушку
И закутал ноги одеялом.

Сам заснул в углу далеком сладко,
Стала тихо тишиной виденья,
Пламенем мелькающим лампадка
Освещала только часть строенья.

Неужели это только тряпки,
Жалкие, ненужные отбросы,
Кроличьи засушенные лапки,
Брошенные на пол папиросы?

Почему же ей ее томленье
Кажется мучительно знакомо,
И ей шепчут грязные поленья,
Что она теперь лишь вправду дома?

…Ранним утром заспанный рабочий
Проводил принцессу до опушки,
Но не раз потом в глухие ночи
Проливались слезы об избушке.

Николай Гумилев

Ох как морозно в январе
Когда удобства во дворе

Люблю женщин в белом.
А впрочем, какая разница?
Прислонишь её, бывает, к дереву,
И в задницу, и в _задницу_...

В первый день они пришли, всех с собою унесли.
В день воторой они напали и кого-то пожевали.
В пятый день к нам заглянули и девчонку умыкнули.
В день шестой девчонки крик прямо в душу к нам проник.
В день седьмой ей через рот рвотой вспучили живот.
В день восьмой тварье игралось, над девчонкой издевалось.
В день девятый девка злобно стала жрать себе подобных.
Вот она пирует сладко и готовится стать маткой.

АКТ ВТОРОЙ

КАРТИНА ПЕРВАЯ

Площадка в горах. Направо — пещера. Вход завален большим черным камнем. Налево — ступени, ведущие в храм.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Толпа, потом Юпитер, Орест и педагог.

Женщина (опускается на колени перед мальчиком). Ну что с твоим галстуком. Третий раз перевязываю узел. (Чистит его рукой.) Ну вот. Теперь ты чистый. Будь паинькой и плачь со всеми, когда тебе скажут.
Мальчик. Они должны прийти оттуда?
Женщина. Да.
Мальчик. Я боюсь.
Женщина. Нужно бояться, миленький. Очень, очень бояться. Тогда станешь порядочным человеком.
Мужчина. Повезло им сегодня с погодой.
Другой. И то счастье! Надо полагать, они еще чувствительны к солнечному теплу. В прошлом году шел дождь, и они были... чудовищны.
Первый. Чудовищны.
Второй. Увы!
Третий. Когда они уберутся обратно в свою дыру и оставят нас в покое, живых с живыми, я вскарабкаюсь наверх, погляжу на этот камень и скажу себе: «Слава богу, на год с этим покончено».
Четвертый. Да? А мне от этого не легче. Я с завтрашнего дня начну думать: «Каковы-то они явятся в будущем году?» Год от году они все свирепеют.
Второй. Замолчи, несчастный. Вдруг один из них уже пролез через какую-нибудь расщелину и бродит среди нас... Есть мертвецы, которые являются на свидание заранее.
Обмениваются беспокойными взглядами.
Молодая женщина. Хоть бы скорее начинали. Что они там думают, во дворце? Им-то спешить некуда. А по мне, нет ничего хуже ожидания: стоишь здесь, переступаешь с ноги на ногу под раскаленным небом и не можешь взгляда оторвать от этого черного камня. Бр-р... А они там, за камнем; и тоже ждут, как мы, и радуются, думая о зле. которое причинят нам...
Старуха. Ладно, шлюха! Это — известно, чего трусит. Она десять лет наставляла рога мужу, который умер этой весной...
Молодая женщина. Ну и что, да, я и не отрицаю, я ему изменяла вдосталь, но я его любила и старалась, чтоб ему было хорошо. Он ни о чем не подозревал и умер, глядя на меня добрыми глазами благодарной собаки. А теперь ему все известно, испортили ему удовольствие — он и меня ненавидит и сам страдает. Сейчас обнимет меня, его бесплотное тело прижмется ко мне крепче, чем прижимался когда-нибудь живой человек. Ох! Я поведу его домой, он повиснет на моей шее, как горжетка. Я приготовила ему вкусные блюда, пирожки, закуску — все, как он любил. Но его ничем не смягчить. А в эту ночь... в эту ночь он ляжет в мою постель.
Мужчина. Она права, пошли они все... Где там Эгисф? О чем он думает? Я не в силах больше ждать.
Другой. И ты еще жалуешься! Думаешь, Эгисф трусит меньше нас? Может, ты хочешь поменяться с ним местами и провести с Агамемноном сутки с глазу на глаз?
Молодая женщина. Жуткое, жуткое ожидание. Мне кажется, что вы все куда-то уходите от меня. Камень еще на месте, а каждый уже во власти своих мертвецов, каждый одинок, как капля дождя.
Входят Юпитер, Орест и педагог.
Юпитер. Иди сюда, отсюда нам будет лучше видно.
Орест. Так вот они — граждане Аргоса, верноподданные царя Агамемнона?
Педагог. До чего уродливы! Взгляните, государь мой, на эти землистые лица, ввалившиеся глаза. Эти люди подыхают от страха. Таковы плоды суеверий. Смотрите на них, смотрите. И если вы еще нуждаетесь в доказательствах того, что моя философия великолепна, обратите затем внимание на мой цветущий вид.
Юпитер. Великая заслуга — цветущий вид. Оттого что на щеках твоих цветут маки, мой милый, ты в глазах Юпитера не перестаешь быть тем же гноищем, что и все остальные. От тебя так и несет, а ты не чуешь. У них же носы полны собственной вонью, они себя лучше знают, чем ты.
Толпа ворчит.
Мужчина (обращается к толпе со ступеней храма). Что они, с ума решили нас свести, что ли? Люди, давайте объединимся и хором взовем к Эгисфу: мы не можем больше терпеть, чтоб он откладывал церемонию.
Толпа. Эгисф! Эгисф! Сжалься!
Женщина. Сжалься! Сжалься! А надо мной кто сжалится? Вот он явится с разверстой грудью, этот человек, этот ненавистный, он заключит меня в свои невидимые, липкие объятия, и всю ночь, всю ночь он будет моим любовником А-а! (Падает в обморок.)
Орест. Какое безумие. Надо сказать этим людям...
Юпитер. Полно, молодой человек, столько шуму из-за одной бабы, потерявшей сознание! Вы еще не то увидите.
Мужчина (бросается на колени). Я воняю, воняю! Я мерзкая падаль! Смотрите, мухи облепили меня, как вороны. Клюйте, буравьте, сверлите, мухи-мстительницы, рвите мою плоть, добирайтесь до моего поганого сердца. Я грешен, тысячекрат грешен, я — сосуд смердящий, я сточная яма...
Юпитер. Молодец!
Мужчина (поднимая его). Ладно, ладно. Скажешь все это потом, когда они явятся.
Мужчина тяжело дышит, вид у него очумелый, глаза вытаращены.
Толпа. Эгисф! Эгисф! Сжалься, прикажи, чтоб начинали, у нас больше нет сил.
На ступеньках храма появляется Эгисф. За ним Клитемнестра и Верховный жрец, стражи.

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Те же, Эгисф, Клитемнестра, Верховный жрец, стражи.

Эгисф. Собаки! Вы смеете еще жаловаться? Или вы забыли, сколь гнусны? Клянусь Юпитером, я освежу вам память. (Поворачивается к Клитемнестре.) Придется начинать без нее. Но это не пройдет ей даром. Я ее накажу по всей строгости.
Клитемнестра. Она обещала мне быть послушной. Я уверена, что она одевается. Крутится, вероятно, перед зеркалом.
Эгисф. (стражам). Найти во дворце Электру, и чтоб она была здесь, добром или силой!
Стражи выходят.
(Обращаясь к толпе). По местам. Мужчины справа от меня. Дети и женщины — слева. Хорошо.
Молчание. Эгисф ждет.
Верховный жрец. Эти люди не в силах больше ждать.
Эгисф. Знаю. Если стражи...
Стражи возвращаются.
Страж. Государь, мы искали царевну. Но дворец пуст.
Эгисф. Хорошо. Мы займемся этим завтра. (Верховному жрецу.) Начинай.
Верховный жрец. Отвалите камень.
Толпа. А-а!
Стражи отваливают камень. Верховный жрец приближается к входу в пещеру.
Верховный жрец. О вы — забытые, покинутые, отчаявшиеся, — вы, стелющиеся по земле, во мраке, как дым из трещин вулкана, вы, не владеющие ничем, кроме жгучей досады, вы — мертвецы, восстаньте, сегодня ваш праздник! Придите! Вырвитесь из-под земли, как клубы серы, гонимые ветром. Вырвитесь из чрева мира, о мертвецы, мертвые стократ, вы — кого каждое биение наших сердец умерщвляет наново. Взываю к вам именем гнева и горечи, и духа мести, придите, утолите вашу ненависть, обрушьтесь на живых! Придите, расползитесь густым туманом по нашим улицам, втиснитесь плотным строем между матерью и сыном, отделите влюбленного от его возлюбленной, заставьте нас пожалеть о том, что мы еще не умерли! Восстаньте, вампиры, упыри, привидения и гарпии, все ужасы наших ночей. Восстаньте, солдаты, испустившие дух, богохульствуя, восстаньте, неудачники, униженные, восстаньте, умершие от голода с проклятьем на устах. Глядите — вот они — живые, жирная живая добыча! Восстаньте, обрушьтесь на них, как вихрь, грызите их до костей! Восстаньте! Восстаньте! Восстаньте!..
Звуки тамтама. Он пляшет перед входом в пещеру, сначала медленно, потом все убыстряя темп, пока не падает в изнеможении.
Эгисф. Они здесь!
Толпа. Ужас!
Орeст. Это уж слишком, я...
Юпитер. Посмотри на меня, молодой человек, посмотри мне в лицо — в глаза! В глаза! Ты понял. Теперь молчи.
Орест. Кто вы?
Юпитер. Ты узнаешь это позднее.
Эгисф медленно спускается по ступеням храма.
Эгисф. Они здесь.
Молчание.
Он здесь, Ариция, — твой обманутый супруг. Он здесь, он прижался к тебе, он тебя целует. Как он тебя стиснул, как он тебя любит, как ненавидит! Она здесь, Нисий, она — здесь, твоя мать, умершая, потому что ты не заботился о ней. А ты, Сегест, гнусный ростовщик, вот они — все твои несчастные должники, и те, что умерли в нищете, и те, что повесились, разоренные тобой. Они здесь, сегодня они твои кредиторы. А вы, родители, нежные родители, опустите-ка немного взоры, ниже, к самой земле; они здесь, мертвые дети, они тянутся к вам своими ручонками; и все радости, в которых вы им отказали, все, чем вы их мучили, точно свинец, прижимает к земле их крохотные души, злопамятные и исстрадавшиеся.
Толпа. Сжальтесь!
Эгисф. А! Сжальтесь! Или вы не знаете, что мертвецы лишены жалости? Вы у них в неоплатном долгу, потому что под их счетом черта подведена навеки. Или ты думаешь, Нисий, что добрыми делами можно загладить зло, которое ты причинил матери? Но какое доброе дело может ее тронуть? Душа ее, как знойный полдень, ни дуновения ветерка, все — недвижно, неизменно, безжизненно,— ее пожирает вечное солнце, огромное, сухое, остановившееся солнце. Мертвецы ушли навсегда — поймите всю неумолимость этого слова — они ушли навсегда и поэтому хранят, как неподкупные стражи, ваши преступления.
Толпа. Сжальтесь!
Эгисф. Сжальтесь? Ах вы, жалкие комедианты, сегодня у вас есть публика. Чувствуете ли вы на своих лицах, на своих руках взгляды миллионов замерших глаз, в которых угасла надежда? Они нас видят — мы обнажены перед судилищем мертвецов. Х-ха! Вот и попались: этот невидимый прозрачный взгляд жжет вас, он необратимей самой памяти о взгляде.
Толпа. Сжальтесь!
Мужчины. Простите нам, что мы живы, когда вы мертвы.
Женщины. Сжальтесь. Мы живем в кругу ваших лиц, ваших вещей, мы никогда не снимаем траура по вас, мы оплакиваем вас от зари до заката и от заката до зари. Все тщетно, память о вас изнашивается, утекает меж пальцев; с каждым днем она немного тускнеет, а вина наша растет. Вы покидаете нас, вы покидаете нас, источаясь, как кровь из тела. Но если это может утешить ваши раздраженные души, знайте, дорогие усопшие, что вы нам испортили жизнь.
Толпа. Сжальтесь!
Myжчины. Простите нам. что мы живы, когда вы мертвы.
Женщины. Сжальтесь! Мы ведь родились не по собственной воле, нам стыдно, что мы взрослеем. Чем могли мы вас оскорбить? Взгляните — жизнь чуть теплится в нас, мы худы, бледны, низкорослы. Мы — бесшумны, мы — едва скользим по земле. И мы боимся вас! О, как мы вас боимся!
Мужчины. Простите нам, что мы живы, когда вы мертвы.
Эгисф. Тише! Тише! Если вы будете так плакаться, что останется мне, вашему царю? Настал час моей пытки: земля дрожит, воздух помутился — грядет самый великий из мертвецов — тот, кого я убил своей рукой, — Агамемнон.
Орест (выхватывая меч). Прохвост! Не смей поминать имени моего отца в своем балагане!
Юпитер (обхватив его и сдерживая). Остановитесь, молодой человек, остановитесь!
Эгисф (оборачиваясь). Кто посмел?
На ступенях храма появляется Электра, в белом платье.
(Замечает ее.) Электра!
Толпа. Электра!

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Те же, Электра.

Эгисф. Электра, что это за наряд? Отвечай.
Электра. Я надела самое красивое платье. Разве сегодня не праздник?
Верховный жрец. Ты что, пришла дразнить мертвых? Это их праздник, тебе отлично известно. Ты должна быть в трауре.
Электра. В трауре? Почему в трауре? Я не боюсь моих мертвых, а до ваших мне дела нет!
Эгисф. Ты права: у нас разные мертвецы. Поглядите-ка на эту расфуфыренную шлюху — это внучка Атрея, Атрея, который подло зарезал собственных племянников. Последний отпрыск проклятого рода — вот ты кто! Я из жалости терпел тебя в своем дворце, но сегодня я каюсь в этом — в твоих жилах течет старая дурная кровь Атридов, ты заразишь всех нас, если я не приму меры. Подожди немного, сука, ты увидишь, умею ли я наказывать. У тебя слез не хватит, чтоб наплакаться.
Толпа. Кощунство!
Эгисф. Слышишь, несчастная, как шумит народ, оскорбленный тобой, слышишь, в чем упрекают тебя? Не будь здесь меня, не сдерживай я гнев народа, тебя бы растерзали на клочки.
Толпа. Кощунство!
Электра. Разве быть веселой — кощунство? А почему они не веселы? Кто им мешает?
Эгисф. Она смеется, а здесь ее мертвый отец с запекшейся кровью на лине...
Электра. Как вы смеете говорить об Агамемноне? Откуда вам известно, что по ночам он не приникает к моему уху? Откуда вам известно, какие слова любви и сожаления он шепчет мне своим хриплым, сорванным голосом? Я смеюсь, это правда. Смеюсь впервые в жизни. Я счастлива. Скажете, мое счастье не радует отцовского сердца? Ах, если он в самом деле здесь, если он видит дочь в белом платье — ту самую дочь, которую вы превратили в мерзкую рабыню, — если он видит, что голова ее высоко поднята, гордость не сломлена, — я уверена, он не проклинает меня, его глаза сверкают на истерзанном лице, его окровавленные губы трогает улыбка.
Молодая женщина. А если она говорит правду?
Голоса. Да нет, она лжет, она сошла с ума. Электра, уходи, бога ради, твое святотатство падет на наши головы.
Электра. Чего вы боитесь? Я гляжу вокруг и не вижу ничего, кроме ваших собственных теней. Послушайте, что я узнала — вам это, может быть, неизвестно: в Греции есть счастливые города. Светлые, спокойные города, которые греются на солнце, как ящерицы. Вот сейчас — под этим самым небом — на площадях Коринфа играют дети. И матери не просят прощения за то, что произвели их на свет. Они глядят на детей улыбаясь, они ими гордятся. О матери Аргоса, понимаете ли вы это? Способны ли вы еще понять гордость женщины, которая глядит на своего ребенка и думает: «Я носила его в лоне моем»?
Эгисф. Замолчишь ты наконец? Или я велю заткнуть тебе глотку.
Голоса в толпе. Да, да! Пусть замолчит. Хватит, хватит!
Другие голоса. Нет, дайте ей сказать! Дайте ей сказать. Это Агамемнон вдохновляет ее.
Электра. Как сегодня ясно! Повсюду на равнине люди задирают головы и говорят: «Как сегодня ясно!» — и радуются. А вы, собственные палачи, или вы уже забыли, до чего радостно на душе у крестьянина, когда он шагает по земле и говорит: «Как сегодня ясно!»? Вы еле дышите, головы у вас опущены, руки висят. Ваши мертвецы прилипли к вам, вы и не шевелитесь, боясь потревожить их малейшим движением. Вот ужас-то был бы, а? Если бы ваша рука вдруг прошла сквозь влажный парок — душу вашего отца или предка? Но взгляните на меня: я развожу руки, я поднимаю их, потягиваюсь, как человек, когда он пробуждается, я занимаю столько места на солнце, сколько мне нужно. Разве небо пало на мою голову? Я танцую, глядите, танцую — и чувствую только ветер в волосах. Где же мертвецы? Или, может, они танцуют в такт со мной?
Верховный жрец. Жители Аргоса, я говорю вам, эта женщина кощунствует. Горе ей и тем, кто ее слушает.
Электра. Дорогие мои мертвецы. Ифигения — моя старшая сестра, Агамемнон — отец мой и единственный повелитель, слушайте мою молитву. Если я кощунствую, если оскорбляю ваши исстрадавшиеся божественные души, подайте знак, скорее подайте мне знак, чтоб я поняла. Но если вы одобряете меня, молчите, молчите, молчите, мои дорогие, прошу вас, пусть лист не шелохнется, травинка не дрогнет, пусть ничто не помешает моему священному танцу: я танцую во славу радости, во славу мира в сердцах людей, во славу счастья и жизни. О мои мертвые, я прошу вашей тишины, чтобы люди, которые меня окружают, знали — ваши сердца со мной.
(Танцует.)
Голоса в толпе. Она танцует! Поглядите! Она легка, как язычок пламени, она танцует на солнце, как знамя, хлоп-хлоп на ветру — а мертвецы молчат!
Молодая женщина. Посмотрите, в каком она экстазе! Нет, святотатцы выглядят не так! Эй, Эгисф, Эгисф! Ты молчишь; почему ты не отвечаешь?
Эгисф. Разве с вонючками спорят? Их уничтожают! Я совершил некогда ошибку, не тронул ее; но эта ошибка поправима; не бойтесь, я раздавлю ее — и с нею иссякнет ее род.
Толпа. Угрозы — не ответ, Эгисф! Тебе нечего нам больше сказать?
Молодая женщина. Она танцует, она улыбается, она счастлива, и мертвецы точно оберегают ее. Ах! Электра, как я тебе завидую. Но гляди, я тоже поднимаю руки, я тоже подставляю грудь солнцу!
Голоса в толпе. Мертвецы молчат. Эгисф, ты обманул нас!
Орест. Электра, дорогая моя!
Юпитер. Проклятье, пора прекратить болтовню этой девчонки! (Протягивает руку.) Позидон, карибу, карибу, люлабу.
Глыба, запиравшая вход в пещеру, с грохотом катится к ступеням храма. Электра останавливается.
Толпа. Ужас!
Долгое молчание.
Верховный жрец. О трусливый и легковерный народ, боги мстят! Смотрите, какие густые рои мух опускаются на нас! Вы внимали святотатственному голосу, и вот мы прокляты!
Толпа. Мы ничего не сделали, это не наша вина, она пришла, она смутила нас своими отравленными речами! В реку колдунью, в реку! Сжечь ее!
Старуха (показывая на молодую женщину). И эту туда же, она пила ее речи, как мед, сорвите с потаскухи одежду, секите ее голую до крови!
Молодую женщину хватают, мужчины поднимаются по ступеням храма и бросаются на Электру.
Эгисф (пришел в себя). Молчать, собаки! На место, соблюдать порядок, я сам позабочусь о наказании.
Молчание.
Ну? Видели, к чему приводит непокорность? Сомневаетесь ли вы все еще в вашем вожде? Идите по домам, мертвецы пойдут с вами, они будут вашими гостями весь день и всю ночь. Дайте им место за вашим столом, у вашего очага, на вашем ложе, постарайтесь примерным поведением загладить все случившееся. Что до меня — я вас прощаю, хотя ваши подозрения мне причинили боль. А ты, Электра...
Электра. Что? Не вышло — в следующий раз сделаю лучше.
Эгисф. Уж я постараюсь не дать тебе такой возможности. Ты знала, что законы города запрещают мне карать в день праздника, и злоупотребила этим. Но я лишаю тебя гражданства, я изгоняю тебя. Ты уйдешь босиком, без вещей, в своем гнусном наряде. И если завтра на заре ты еще будешь в стенах города, я прикажу, чтоб первый, кого ты встретишь, убил тебя, как паршивую овцу. (Выходит.)
Стражи следуют за ним. Толпа проходит мимо Электры, грозя ей кулаками.
Юпитер (Оресту). Ну что, государь мой? Поучительно? Высокоморальная история, если я не ошибаюсь: зло было наказано, добродетель восторжествовала. (Указывая на Электру.) Эта женщина...
Орест. Эта женщина — моя сестра, приятель! Убирайся, я хочу с ней поговорить.
Юпитер (мгновение смотрит на него, потом пожимает плечами). Дело твое. (Уходит.)
Педагог следует за ним.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Электра на ступенях храма, Орест.

Орест. Электра!
Электра (поднимает голову и смотрит на него). А, это ты, Филеб?
Орест. Тебе нельзя оставаться в городе, Электра. Тебе грозит опасность.
Электра. Опасность? Да, в самом деле. Видел, как я срезалась? Тут немного виноват и ты, но я на тебя не сержусь.
Орест. А что я сделал?
Электра. Обманул меня. (Спускается к нему.) Дай-ка я посмотрю тебе в лицо. Так и есть, я клюнула на твой взгляд.
Орест. Время не ждет, Электра. Слушай, убежим вместе. Мне тут должны достать лошадей, я посажу тебя за спину.
Электра. Нет.
Орест. Ты не хочешь убежать со мной?
Электра. Я не хочу убегать.
Орест. Я отвезу тебя в Коринф.
Электра (смеясь). А, Коринф! Вот видишь, это не нарочно — но ты опять обманываешь меня. Что мне делать в Коринфе? Я должна образумиться. Еще вчера я была так непритязательна в своих желаниях: я подавала на стол, опустив глаза, я смотрела сквозь ресницы на царскую чету: на старую красавицу с мертвым лицом и на него, жирного, бледного, с безвольным ртом и черной бородой, которая, точно полчище пауков, бежит от уха до уха, и я мечтала о струйке пара, похожей на дыхание в морозное утро, о тонкой струйке пара, поднимающейся от их вспоротых животов. Вот и все, чего я хотела, клянусь тебе, Филеб. А ты чего хочешь? Не знаю, но верить тебе нельзя: в твоем взгляде слишком большие притязания. Знаешь, как я думала до знакомства с тобой? Я думала, что мудрость жизни в том, чтоб отплатить злом за зло, которое тебе причинили. Больше я ничего не хотела.
Орест. Электра, если ты последуешь за мной, ты узнаешь, что мудрость не сводится к этому.
Электра. Не хочу больше тебя слушать. Ты причинил мне много горя. Ты явился со своими голодными глазами на нежном девичьем лице, и я позабыла о ненависти, пальцы мои разжались, я выронила мое единственное сокровище. Мне захотелось верить в то, что здешних жителей можно вылечить словами Ты видел результат: они лелеют свое горе, они нуждаются в привычной язве и заботливо поддерживают ее, расчесывая грязными ногтями. Их можно вылечить только насильно: зло одолеешь лишь злом. Прощай, Филеб, уходи, оставь меня моим дурным снам.
Орест. Тебя убьют.
Электра. Здесь есть святилище — храм Аполлона. Там укрываются иногда преступники, никто не имеет права коснуться волоска на их голове. Я спрячусь туда.
Орест. Почему ты отвергаешь мою помощь?
Электра. Мне должен помочь не ты. Меня освободит другой. (Пауза.) Мой брат не умер, я знаю. Я его жду.
Орест. А если он не придет?
Электра. Придет, не может не прийти. Он нашего рода, пойми: преступление и зло у него в крови, как у меня. Это воин с глазами, налитыми кровью, как у нашего отца, всегда готовый на взрыв ярости, он мучается, он запутался в собственной судьбе, как лошадь, раненная в живот, запутывается в кишках: и теперь он двинуться не может, не раздирая себе внутренности. Он придет, этот город притягивает его, я уверена, потому что именно здесь ему дано причинить себе самое страшное зло! Он придет набычившийся, страдающий, роя землю от нетерпения. Я боюсь его, каждую ночь вижу во сне и просыпаюсь с криком. Но я жду и люблю его. Я должна остаться здесь, чтоб направить его ярость — я-то ведь не теряю головы, — чтоб указать ему пальцем на виновных и сказать: «Рази, Орест, рази: вот они!»
Орест. А если он не таков, как ты воображаешь?
Электра. Каким же может быть, по-твоему, сын Агамемнона и Клитемнестры?
Орест. А если он, выросший в счастливом городе, устал от всей этой крови?
Электра. Тогда я плюну ему в лицо и скажу: «Убирайся, пес, ступай к бабам, ты сам баба. Но ты плохо рассчитал: ты внук Атрея, и тебе не уйти от судьбы Атридов. Ты предпочел позор преступлению, дело твое. Но судьба найдет тебя и в постели: ты сначала испытаешь позор, а потом свершишь преступление, хочешь или не хочешь!»
Орест. Электра, я — Орест!
Электра (кричит). Ты лжешь!
Орест. Клянусь тебе божественной душой моего отца Агамемнона: я — Орест.
Молчание.
Ну? Чего ты ждешь, чтоб плюнуть мне в лицо?
Электра. Как я могу? (Смотрит на него.) Этот прекрасный лоб — лоб моего брата. Эти сверкающие глаза — глаза моего брата. Орест... Ах! Лучше бы ты оставался Филебом, а моего брата не было б в живых. (Робко.) Ты прежде жил в Коринфе?
Орест. Нет, меня воспитали афинские буржуа.
Электра. Как молодо ты выглядишь. Ты когда-нибудь сражался? Этот меч у твоего пояса — он тебе служил когда-нибудь?
Орест. Никогда.
Электра. Мне было не так одиноко, пока ты не назвал себя: я ждала того, другого. Я думала всегда о его силе, а не о своей слабости. А теперь ты здесь, Орест — это ты. Гляжу я на тебя и вижу, что мы — сироты. (Пауза.) Но я люблю тебя, знаешь, крепче, чем любила бы его.
Орест. Пойдем, если ты меня любишь; бежим вместе.
Электра. Бежать? С тобой? Нет. Судьба Атридов решается здесь, а я из рода Атридов. Я тебя ни о чем не прошу. Я больше ни о чем не могу просить Филеба. Но я остаюсь здесь.
В глубине сцены появляется Юпитер, прячется, подслушивая.
Орест. Электра, я — Орест... твой брат. Я тоже Атрид, твое место — рядом со мной.
Электра. Нет. Ты мне не брат, я тебя не знаю. Орест умер, тем лучше для него. Отныне я буду почитать его божественную душу, как чту души отца и сестры. А ты, ты — претендующий на родство — кто ты, чтоб называться Атридом? Прошла ли жизнь твоя под сенью убийства? Ты был, вероятно, спокойным мальчиком, тихим, рассудительным — ты был гордостью приемного отца, — чисто умытым мальчиком, доверчиво глядевшим на мир блестящими глазами. Ты доверял людям, потому что они тебе широко улыбались, столам, кроватям, ступенькам лестниц — потому что это верные слуги человека; ты доверял жизни, потому что был богат, потому что у тебя было много игрушек; тебе случалось думать, что мир не так уж плохо устроен, что погрузиться в него так же приятно, как в теплую ванну, сплошное удовольствие. А я в шесть лет была служанкой, я ничему не доверяла. (Пауза.) Уходи, прекрасная душа. Мне прекрасная душа ни к чему: мне нужен был сообщник.
Орест. Неужели ты думаешь, что я тебя оставлю одну? Как сможешь ты тут жить, утратив последнюю надежду?
Электра. Это мое дело. Прощай, Филеб.
Орест. Ты меня гонишь? (Делает несколько шагов, останавливается.) Разве я виноват, что не похож на разъяренного солдафона, которого ты ждала? Его ты взяла бы за руку, ты сказала бы ему: «Рази!» Меня ты ни о чем не просишь. Господи, да кто же я такой, если собственная сестра отталкивает меня, даже не испытав?
Электра. Ах, Филеб! Я никогда не смогла бы возложить подобное бремя на твое сердце, не ведающее ненависти.
Орест (подавленно). Ты хорошо сказала: «не ведающее ненависти». Ни любви. Тебя я мог бы полюбить. Мог бы... Но как? Чтоб любить, чтоб ненавидеть, надо отдаться чувству. Как прекрасен полнокровный человек, человек, который крепко стоит на ногах среди своих владений и отдается в один прекрасный день любви или ненависти — он отдает вместе с собой свои земли, дом, воспоминания. А кто я? Что могу дать я? Я едва существую: из всех призраков, блуждающих сегодня по городу, я — самый призрачный. Я испытал призрачные увлечения, преходящие и бесплотные, как пары. Но я не знаю, что такое тяжелая страсть живого человека. (Пауза.) Позор! Я вернулся в родной город, и сестра отказывается признать меня. Куда же мне теперь? Какого города мне стать наваждением?
Электра. Разве нет города, где тебя ждет девушка с прекрасным лицом?
Орест. Никто меня не ждет. Я скитаюсь из города в город, чуждый всем и самому себе, я ухожу, и город смыкается за мной, как тихие воды. Вот я покину Аргос, какой след от меня останется? Разве что горечь разочарования в твоем сердце?
Электра. Ты рассказывал о счастливых городах...
Орест. Что мне до счастья. Я хочу, чтоб у меня были мои воспоминания, моя почва, мое место среди жителей Аргоса.
Молчание.
Электра, я не уйду отсюда.
Электра. Филеб, уходи, умоляю тебя. Мне тебя жаль, уходи, если я дорога тебе. Ты здесь не найдешь ничего, кроме горя, а мне твоя невинность будет только помехой.
Орест. Не уйду.
Электра. Так я и позволю тебе остаться здесь, чтоб ты мне докучал своей чистотой, чтоб я робела твоего суда? Зачем ты упрямишься? Ты здесь никому не нужен.
Орест. Это моя последняя надежда. Ты не можешь отнять ее у меня, Электра. Пойми: я хочу быть человеком откуда-нибудь, человеком среди людей. Подумай: раб, когда он проходит, усталый, не в духе, сгибаясь под тяжестью ноши, понурив голову и глядя себе под ноги — только под ноги, чтоб не упасть,— даже этот раб — в своем городе, как лист в листве, как дерево в лесу. Аргос окружает его, весомый, теплый, полный самим собой. Я хочу быть этим рабом, Электра, я хочу натянуть город на себя, завернуться в него, как в одеяло. Не уйду.
Электра. Проживи хоть сто лет меж нас, все равно останешься чужим, одиноким, как путник на большой дороге, даже хуже. Люди будут смотреть на тебя искоса, не поднимая глаз, они будут понижать голос при твоем приближении.
Орест. Разве служить вам так трудно? Мои руки годятся, чтоб защищать город, у меня есть золото, чтоб помочь нуждающимся.
Электра. Нам не нужны ни военачальники, ни благотворители.
Орест. Тогда... (Делает несколько шагов, опустив голову.)
Появляется Юпитер, глядит на него, потирая руки.
(Поднимает голову.) Если б я хоть понимал все ясно. Ах, Зевс, Зевс, царь небесный, я редко обращался к тебе, и ты ко мне не был особенно благосклонен, но будь свидетелем — я всегда стремился только к добру. Теперь я устал, не различаю, где зло, где добро, я нуждаюсь в том, чтоб мне указали путь. Зевс, неужели царский сын, у которого отняли родину, в самом деле должен свято покориться изгнанию — и, втянув голову в плечи, убраться подобру-поздорову, уползти, как собака, на брюхе? Такова твоя воля? Не могу поверить. И, однако... однако, ты запрещаешь проливать кровь... Ах, при чем тут кровь, я сам не знаю, что говорю... Зевс, молю тебя: если ты предписываешь мне покориться и подло унизиться, дай знамение, потому что я окончательно запутался.
Юпитер (про себя). За чем же дело стало: к твоим услугам! Абраксас, абраксас, це-це!
Вокруг камня возникает сияние.
Электра (хохочет). Ха-ха, сегодня чудеса, как грибы после дождя. Видишь, до чего полезно быть набожным, Филеб, и испрашивать совета богов! (Надрывается со смеху.) Добродетельный молодой человек, набожный Филеб: «Подай мне знак, Зевс, подай мне знак!» И, пожалуйста, — вокруг священного камня появляется сияние. Убирайся! В Коринф! В Коринф! Убирайся!
Орест (глядя на камень). Значит... это — добро. (Пауза. Не отрываясь, смотрит на камень.) Тихонько смыться. Тихонько. Всегда говорить «простите» и «благодарю»... Значит, это? (Пауза. Не отрываясь, смотрит на камень.) Добро. Их добро. (Пауза.) Электра!
Электра. Ступай, ступай, живо. Не разочаровывай мудрую кормилицу, склонившуюся к тебе с Олимпа. (Замолкает, озадаченная.) Что с тобой?
Орест (изменившимся голосом). Есть и иной путь.
Электра (в ужасе). Не строй из себя злодея, Филеб. Ты испрашивал повеления богов: теперь ты знаешь их волю.
Орест. Повеления? А, да... Ты говоришь о свете вокруг этого большого булыжника? Этот свет не для меня, мной теперь никто не может повелевать.
Электра. Ты говоришь загадками.
Орест. Как ты вдруг удалилась от меня... как все изменилось! Меня окружало нечто живое и теплое. Оно умерло. Как все пусто... Ах, какай пустота, какая беспредельная пустота, насколько глаз хватает! (Делает несколько шагов.) Опускается ночь... Стало холодно, ты не находишь?.. Но что же это... что же это умерло?
Электра. Филеб...
Орест. Я сказал тебе, что есть и иной путь... мой путь. Ты не видишь его? Он начинается отсюда и идет вниз, в город. Надо спуститься, спуститься к вам, вы — на дне ямы, на самом дне... (Подходит к Электре.) Ты — моя сестра. Электра, этот город — мой город. Сестра моя. (Берет ее за руку.)
Электра. Пусти! Ты делаешь мне больно, я тебя боюсь — и я не принадлежу тебе.
Орест. Знаю. Пока еще не принадлежишь: я слишком невесом. Я должен взвалить на плечи тяжкое преступление, которое потянет меня на дно — в самые глубины Аргоса.
Электра. Что ты задумал?
Орест. Подожди. Дай мне проститься с моей невесомой чистотой. Дай проститься с юностью. Бывают вечера, в Коринфе, в Афинах, вечера, пьянящие песнями, запахами, — они отныне не для меня. Не для меня рассветы, пьянящие надеждой... Ну ладно, прощайте. Прощайте. (Подходит к Электре.) Пошли, Электра, взгляни на наш город. Вот он — красный на солнце, кишащий людьми и мухами, погруженный в тупое оцепенение послеполуденного жара; его стены, крыши, запертые двери — все отвергает меня. Но я должен овладеть им. С сегодняшнего утра я чувствую это. И тобой тоже, Электра, я должен овладеть. Я овладею вами. Я обращусь в колун и рассеку надвое эти упрямые стены, я вспорю брюхо этим домам-святошам, так что запах жратвы и ладана вырвется наружу из разверстых ран; я обращусь в топор, я врежусь в самую сердцевину этого города, как врезается топор в сердцевину дуба.
Электра. Как ты изменился: глаза твои больше не светятся, они потускнели, померкли. Увы! Ты был таким мягким, Филеб. А теперь ты говоришь со мной, как тот, другой, говорил в моих снах.
Орест. Послушай: все эти люди дрожат в своих темных комнатах, окруженные дорогими покойниками, но представь, что я возьму их преступления на себя. Представь, что я хочу заслужить титул «похитителя угрызений совести», что я вберу в себя покаяния всех: и покаяние женщины, изменившей мужу, и покаяние торговца, уморившего мать, и покаяние ростовщика, обиравшего насмерть своих должников!
Скажи, разве в тот день, когда на меня обрушится больше угрызений совести, чем мух в Аргосе, — все, чем угрызался город, разве в тот день я не заслужу права гражданства среди вас? Разве я не почувствую себя дома —в этих залитых кровью стенах, подобно тому как мясник в окровавленном фартуке чувствует себя дома в своей лавке, среди кровоточащих туш, только что им освежеванных?
Электра. Ты хочешь искупить за нас грехи?
Орест. Искупить? Я сказал, что вберу в себя покаяния всех, но я не сказал, как поступлю с этими кудахтающими курами: может, я сверну им шею.
Электра. А каким образом ты возьмешь на себя наши злодеяния?
Орест. Вы только и мечтаете от них отделаться. Царь и царица насильно заставляют вас помнить о них.
Электра. Царь и царица... Филеб!
Орест. Боги свидетели, я не хотел пролить их кровь.
Долгое молчание.
Электра. Ты слишком молод, слишком слаб...
Орест. Неужели ты отступишь теперь? Спрячь меня во дворце, вечером проведешь меня к царскому ложу и увидишь, слаб ли я.
Электра. Орест!
Орест. Электра. Ты впервые назвала меня Орестом.
Электра. Да. Это ты. Ты — Орест. Я не узнала тебя, я ждала тебя не таким. Но эта горечь во рту, этот привкус лихорадки — я тысячу раз ощущала его в моих снах, — я узнаю его теперь. Итак, ты явился, Орест, и твое решение принято, и я, как в моих снах, на пороге непоправимого поступка, и мне страшно — как во сне. О миг, которого я так ждала и так боялась! Отныне минуты будут цепляться одна за другую с механической неотвратимостью, и у нас не будет роздыха, пока оба они не упадут навзничь, и лица их будут подобны раздавленным тутовым ягодам. Сколько крови! И ее прольешь ты, ты, чей взгляд был так мягок. Увы, никогда уж мне не видеть этой мягкости, никогда не видеть вновь Филеба. Орест, ты мой старший брат и глава семьи, обними меня, оборони — мы идем навстречу великим страданиям.
Орест обнимает ее. Юпитер выходит из своего убежища и, крадучись, удаляется.

КАРТИНА ВТОРАЯ

Во дворце. Тронный зал. Статуя Юпитера, жуткая, окровавленная. Темнеет.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Электра, входит первой, делает знак Оресту.

Орест. Кто-то идет. (Обнажает меч.)
Электра. Это солдаты делают обход. Спрячемся здесь.
Прячутся за троном.

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Электра и Орест, спрятавшиеся, двое солдат.

Первый солдат. Не знаю, что сегодня с мухами, прямо, обезумели.
Второй солдат. Чуют мертвецов и радуются. Я даже зевнуть не смею, боюсь — ринутся в открытый рот и устроят карусель в глотке.
Электра на мгновение показывается и снова прячется.
Послушай, что-то скрипнуло.
Первый солдат. Это Агамемнон сел на трон.
Второй солдат. И под его широким задом заскрипели доски сиденья? Нет, коллега, невозможно: мертвецы ничего не весят.
Первый солдат. Это простой народ ничего не весит. А он, до того как по-царски помереть, любил пожить по-царски и весил, год больше, год меньше, свои восемь пудов. Вот невидаль, если ему от них осталось несколько фунтов.
Второй солдат. Так ты думаешь... он здесь?
Первый солдат. А где ему быть? Если бы я, к примеру, был мертвым царем и мне б ежегодно давали увольнительную на сутки, я уж точно проводил этот денек на своем троне — посидел бы, припомнил всякое, разные разности из приятного прошлого, никому не причиняя зла.
Второй солдат. Ты так говоришь, потому что живой. А был бы не живой, стал бы такой же вредный, как остальные.
Первый солдат дает ему пощечину.
Да ты что?
Первый солдат. Для твоей же пользы — гляди, одним махом семерых пристукнул, целый рой.
Второй солдат. Кого, покойников?
Первый солдат. Да нет. Мух. Вся рука в крови. (Вытирает руку о штанину.) Паскуды.
Второй солдат. Что б богам убить их при рождении. Подумай только, сколько здесь покойников, а все тише воды, ниже травы, стараются никому не мешать. Были бы мухи дохлыми, и они бы так себя вели.
Первый солдат. Заткнись, только мушиных привидений тут не хватало...
Второй солдат. А что они тебе?
Первый солдат. Соображаешь? Их ведь дохнут каждый день миллионы. Если бы на город выпустили всех мух, которые умерли с прошлого лета, то на каждую живую пришлось бы триста шестьдесят пять мертвых, и все бы они роились вокруг нее. Бр-р! Воздух был бы просахарен мухами, мы бы ели мух, дышали мухами, они просачивались бы в наши бронхи, в кишки, как липкий сироп... Слушай, может быть, здесь от этого так странно пахнет?
Второй солдат. На такой зал, в сто квадратных метров, вполне достаточно несколько покойников людей, чтоб все провоняло. Говорят, у наших покойников дурно пахнет изо рта.
Первый солдат. Подумать только! Они себе портят кровь, эти...
Второй солдат. Говорю тебе, тут что-то не то: пол скрипит.
Они заглядывают за трон с правой стороны; Орест и Электра выходят из-за него слева, проходят перед ступенями трона и, зайдя за трон справа, вновь прячутся в тот момент, когда солдаты выходят слева.
Первый солдат. Никого нет, видишь. Это Агамемнон, говорю тебе, проклятый Агамемнон! Должно быть, сидит на этих подушках прямой, точно палку проглотил, и смотрит на нас. Да и как ему иначе убить время, делать-то нечего — вот он и смотрит.
Второй солдат. Может, лучше встать по стоике «смирно», хрен с ними, с мухами, пусть щекочут нос.
Первый солдат. Был бы я сейчас в кордегардии, в картишки б перекинулся. Мертвецы, которые туда заходят, свои ребята, такая же пехота. Как подумаю, что покойник-царь здесь, подсчитывает сколько пуговиц не хватает на моем мундире, становится не по себе, точно на генеральском смотру.
Входят Клитемнестра, Эгисф, служители вносят лампы.
Эгисф. Пусть нас оставят одних.

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Эгисф, Клитемнестра, Орест и Электра, спрятавшиеся.

Клитемнестра. Что с вами?
Эгисф. Вы видели? Если б я не поразил их ужасом, они во мгновение ока избавились бы от своих угрызений совести.
Клитемнестра. Стоит ли из-за этого беспокоиться? Вы всегда сумеете в нужный момент охладить их пыл.
Эгисф. Возможно, я здорово наловчился разыгрывать эти комедии. (Пауза.) Я сожалею, что должен наказать Электру.
Клитемнестра. Потому что в ней течет моя кровь? Вы сочли уместным наказать ее, а я нахожу правильным все, что вы делаете.
Эгисф. Женщина, я сожалею об этом не из-за тебя.
Клитемнестра. Тогда почему же? Вы не любили Электру.
Эгисф. Я устал. Вот уже пятнадцать лет, как я держу на вытянутой руке угрызения совести целого парода. Вот уже пятнадцать лет, как я наряжаюсь огородным пугалом: эти черные одеяния слиняли на мою душу.
Клитемнестра. Но, государь, ведь и я...
Эгисф. Знаю, женщина, знаю: сейчас ты станешь говорить о своих угрызениях совести. Что ж, завидую, они наполняют твою жизнь. А у меня их нет, но я самый печальный человек в Аргосе.
Клитемнестра. Мой дорогой государь... (Подходит к нему.)
Эгисф. Отстань, потаскуха! Не стыдно тебе — у него на глазах?
Клитемнестра. У него на глазах? Кто смотрит на нас?
Эгисф. Как кто? Царь. Сегодня утром выпустили мертвецов.
Клитемнестра. Государь, умоляю вас... Мертвецы под землей и не так скоро обременят нас. Вы что, забыли, что сами сочинили все эти басни для народа?
Эгисф. Ты права, женщина. Но что с того? Видишь, как я устал? Оставь меня. Мне надо собраться с мыслями.
Клитемнестра уходит.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Эгисф, Орест и Электра.

Эгисф. Ну как, Юпитер? Такого царя желал ты для Аргоса? Я представительствую, выступаю, умею кричать громовым голосом, являю всюду лик, наводящий ужас, и те, кому я попадаюсь на глаза, чувствуют себя виноватыми до мозга костей. Но я — пустая скорлупа: какой-то зверь незаметно для меня самого сгрыз мое нутро. Гляжу в себя и вижу, что я мертвее Агамемнона. Я сказал, что печален? Я солгал. Эта пустыня — необозримое небытие песков под ясным небытием неба — ни печальна, ни весела: она зловеща. Ах, я отдал бы царство, чтоб пролить слезу!
Входит Юпитер.

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Те же, Юпитер.
Юпитер. Посетуй, посетуй: ты царь, как все цари.
Эгисф. Кто ты? Зачем ты здесь?
Юпитер. Ты не узнаешь меня?
Эгисф. Уходи, или я прикажу, чтоб стражи тебя вышвырнули.
Юпитер. Ты не узнаешь меня? А ведь ты меня видел. Во сне. Правда, я выглядел ужаснее.
Гром, молния. Юпитер принимает ужасный вид.
А теперь?
Эгисф. Юпитер!
Юпитер. Наконец-то. (Снова улыбается, подходит к статуе.) Это я? Вот таким, значит, они видят меня, когда молятся, жители Аргоса? Не часто богу приходится созерцать свое изображение лицом к лицу. (Пауза.) Мать ты моя, до чего ж я уродлив! Не очень-то они должны меня любить.
Эгисф. Они вас страшатся.
Юпитер. Прекрасно. Любовь мне ни к чему. А ты? Ты меня любишь?
Эгисф. Что вам еще нужно от меня? Разве я не заплатил сполна?
Юпитер. Сполна? Людской долг неоплатен.
Эгисф. Я валюсь под бременем...
Юпитер. Не преувеличивай! Ты здоров и толст! Впрочем, это я не в упрек тебе. Отличный царский жир, желтый, как свечное сало, так и надо. Ты скроен, чтоб прожить еще двадцать лет.
Эгисф. Еще двадцать лет!
Юпитер. Ты хочешь умереть?
Эгисф. Да.
Юпитер. А если б сейчас кто-нибудь вошел сюда с обнаженным мечом, ты подставил бы грудь под меч?
Эгисф. Не знаю.
Юпитер. Слушай меня внимательно. Если ты дашь себя зарезать, как теленка, ты будешь наказан самым строгим образом: останешься царем в Тартаре на веки веков. Я пришел, чтобы предупредить тебя.
Эгисф. Кто-нибудь хочет меня убить?
Юпитер. Говорят.
Эгисф Электра?
Юпитeр. И еще кое-кто.
Эгисф. Кто?
Юпитер. Орест.
Эгисф. А! (Пауза.) Ну что ж, это в порядке вещей, тут ничего не поделаешь.
Юпитер. «Ничего не поделаешь»? (Другим тоном.) Вели тотчас схватить молодого чужеземца, который называет себя Филебом. Пусть его бросят вместе с Электрой в какое-нибудь подземелье — и я позволяю тебе забыть, что они там. Ну? Чего ты ждешь? Зови стражу.
Эгисф. Нет.
Юпитер. Снизойдешь ли ты, чтобы объяснить мне мотивы твоего отказа?
Эгисф. Я устал.
Юпитер. Чего смотришь в пол? Подними на меня свои глаза, налитые кровью. Так, так! Ты породист и глуп, как конь. Но твое сопротивление не из тех, что становятся мне поперек горла. Это перец, который только придает вкус твоей покорности. Я ведь знаю, что ты, в конце концов, уступишь.
Эгисф. Я вам сказал, что не намерен входить в ваши планы. Хватит с меня.
Юпитер. Смелей! Сопротивляйся, сопротивляйся! Люблю полакомиться такими душами, как твоя. Глаза мечут молнии, кулаки сжимаются, ты бросаешь отказ в лицо Юпитеру. И, однако, ах ты, дурачок, коняшка, гадкий маленький коняшка, сердцем ты ведь давно сказал мне: да. Ну-ну, ты подчинишься. Или ты думаешь, что я спустился с Олимпа просто так? Я хотел тебя предупредить о готовящемся преступлении, потому что хочу ему помешать.
Эгисф. Предупредить меня!.. Странно.
Юпитер. Напротив, совершенно естественно: я стремлюсь отвратить опасность от твоей головы.
Эгисф. Кто вас просит об этом? Разве Агамемнона вы предупреждали? А ведь он хотел жить.
Юпитeр. О, неблагодарная натура, о, гнусный характер: ты мне дороже, чем Агамемнон, я даю тебе доказательство этого, а ты еще жалуешься.
Эгисф. Я — дороже Агамемнона? Я? Это Орест вам дорог. Когда я погубил себя, вы и пальцем не пошевелили, вы позволили мне добежать до царской ванны с топором в руках — и, конечно, облизывались в эту минуту там, у себя наверху, предвкушая, как сладка душа грешника. А сегодня вы оберегаете Ореста от него самого. И меня, которого сами же толкнули на убийство отца, заставляете теперь удерживать руку сына. Я только и сгодился, чтобы стать убийцей. А он? Извините, пожалуйста, на него, разумеется, есть иные виды.
Юпитер. Какая забавная ревность. Успокойся: я люблю его не больше, чем тебя. Я никого не люблю.
Эгисф. Смотрите же, во что вы превратили меня, несправедливый бог. И ответствуйте: если сегодня вы мешаете преступлению, задуманному Орестом, почему дали свершить преступление мне?
Юпитер. Не от всякого преступления меня воротит. Как царь царю скажу тебе, Эгисф, со всей откровенностью: первое преступление содеял я сам, сотворив людей смертными. Что после этого остается вам, убийцам? Отправлять ваши жертвы на тот свет? Велика важность, они все равно туда отправятся; вы только немножко поторопили смерть. Знаешь, что ждало Агамемнона, если бы ты не прикончил его? Через три месяца он скончался бы от апоплексического удара на груди у прекрасной рабыни. Но твое преступление сослужило мне службу.
Эгисф. Сослужило вам службу? Я искуплю свою вину в течение пятнадцати лет, а оно сослужило вам службу? Горе мне!
Юпитер. Ты что? Оно сослужило мне службу именно потому, что ты искупаешь его; мне нравятся преступления, когда от них есть прок. Твое мне понравилось, потому что это было слепое и глухое убийство, лишенное самосознания, древнее, похожее скорее на стихийный катаклизм, чем на человеческое деяние. Ты не бросал мне вызова: ты разил, одержимый страхом и яростью, а потом, когда жар спал, твой собственный поступок ужаснул тебя, ты отказался нести за него ответственность. И смотри, какой доход извлек я: за одного убитого — двадцать тысяч не вылезают из покаяния, вот баланс. Недурная сделка.
Эгисф. Вижу я, что скрывается за всеми вашими речами: у Ореста не будет угрызений совести.
Юпитер. Ни тени. В эту минуту он скромно, холодно, методично разрабатывает свой план. На кой ляд мне сдалось убийство без угрызений совести, убийство дерзкое, вызывающее, спокойное, невесомое, как пар, в душе убийцы. Не позволю! Ох, ненавижу преступления нынешней молодежи: сорняки, плевелы, никаких полезных всходов. Этот тихий юноша заколет тебя как цыпленка и уйдет с красными руками и чистой совестью; я бы на твоем месте счел это унизительным. Ну! Зови стражу!
Эгисф. Я уже сказал — нет. Это преступление вам так не нравится, что оно нравится мне.
Юпитер (меняя тон). Эгисф, ты царь, я взываю к тебе, как к царю. Ты ведь любишь царствовать.
Эгисф. Ну?
Юпитер. Ты ненавидишь меня, но мы — родня. Я создал тебя по образу своему и подобию: царь — бог на земле, он благороден и зловещ, как бог.
Эгисф. Это вы-то зловещи?
Юпитер. Посмотри на меня.
Долгое молчание.
Я сказал тебе, что ты создан по образу моему и подобию. Мы оба следим за тем, чтоб царил порядок, — ты в Аргосе, я — во всем мире; и один и тот же секрет камнем лежит у нас на сердце.
Эгисф. У меня нет секретов.
Юпитер. Есть. Тот же, что у меня. Мучительный секрет богов и царей: они знают, что люди свободны. Люди свободны, Эгисф. Тебе это известно, а им — нет.
Эгисф. Проклятье, знай они это, они б давно пустили мне красного петуха во дворец. Вот уже пятнадцать лет я разыгрываю комедию, чтоб они не поняли своей силы.
Юпитер. Видишь, мы подобия.
Эгисф. Подобия? Какая ирония в том, что бог заявляет о своем подобии мне. С тех пор как я сел на престол, во всем, что я делаю и говорю, одна цель: создать собственный образ; хочу, чтоб каждый мой подданный нес этот образ в себе, чтоб даже наедине с собой он ощущал мой суровый взгляд на самой тайной из своих мыслей. Но я сам первый пал жертвой: я вижу себя таким, каким видят меня они, я склоняюсь над открытым колодезем их душ и там, в глубине, вижу свое отражение, оно мне отвратительно, оно притягивает меня. О всемогущий бог, что я такое? Я всего лишь страх, испытываемый передо мной другими.
Юпитер. А я кто, по-твоему? (Показывает на статую.) Я тоже — мое изображение. Думаешь, у меня не идет от этого голова кругом? Вот уже сто тысяч лет я пляшу перед людьми. Медленная, мрачная пляска. Нужно, чтоб и они смотрели на меня: пока взор их прикован ко мне, они забывают смотреть в себя. Если я забудусь на мгновение, если позволю им оторвать взгляд...
Эгисф. Тогда?..
Юпитер. Оставим. Это мое личное дело. Ты устал, Эгисф. Но как можешь ты роптать? Ты умрешь. А я — нет. Пока есть люди на земле, я обречен плясать перед ними.
Эгисф. Увы! Но кто обрек нас?
Юпитер. Мы сами. У нас ведь одна страсть. Ты любишь порядок, Эгисф.
Эгисф. Порядок. Это правда. Ради порядка я соблазнил Клитемнестру, ради порядка убил моего царя. Я хотел, чтоб царил порядок, и чтоб порядок был установлен мной. Я жил, не зная желаний, не зная любви, не зная надежды: я блюл порядок. О чудовищная и божественная страсть!
Юпитер. Иные страсти нам неведомы: я — бог, ты рожден быть царем.
Эгисф. Увы!
Юпитер. Эгисф, — мое творение, мой смертный брат, — именем порядка, которому мы оба служим, приказываю тебе: схвати Ореста и его сестру.
Эгисф. Они так опасны?
Юпитер. Орест знает, что он свободен.
Эгисф (живо). Он знает, что свободен. Тогда его мало заковать в кандалы. Свободный человек в городе, как паршивая овца в стаде. Он заразит все мое царство, он загубит мое дело. Всемогущий боже, чего ты ждешь? Порази его.
Юпитер (медленно). Чего я жду? (Пауза. Горбится, усталым голосом.) Эгисф, у богов есть еще один секрет...
Эгисф. Что ты хочешь сказать?
Юпитер. Если свобода вспыхнула однажды в душе человека, дальше боги бессильны. Это уж дела человеческие, и только другие люди могут либо дать ему бродить по свету, либо удушить.
Эгисф (глядя на него). Удушить?.. Хорошо. Я, разумеется, подчинюсь тебе. Но ни слова больше, и оставь меня, твое присутствие мне невыносимо.
Юпитер уходит.

Диктор в метро так красиво произносит: «Станция «Ба-а-а-бушкинская». Зимой в этом отсеке Москвы особенно часто замерзают люди. Моя мама видит, что лежит человек, и сразу как врач подходит щупать пульс. Возвращаясь домой, рассказывает: «Рената! Не видела, у подъезда лежит женщина? Я подхожу к ней, щупаю пульс, а она уже не дышит...»!
Ее рассказы про людей я еще могу слушать, но когда она начинает про животных — «Иду, смотрю, лежит щеночек...» - я тут же ее и спрашиваю:
- Про животных?
Она говорит:
-Да.
- Трагическое?
И если трагическое, то я не могу. Я отказываюсь.
У «Бабушкинской» есть река, овраг, голубятня, места для шашлыков. Переехала сюда насильственным путем — я очень сопротивлялась этой местности, — на грузовике с вещами мы промахнулись мимо дома и въехали в старое кладбище, оно тогда было не огорожено забором, все сквозное. А недавно я пошла хоронить на него кота — так стая собак бросилась мне наперерез, и я отступилась: эти полуболонки-полуовчарки меня не пустили! У меня было очень траурное настроение в те сумерки, кот был любимым — серый, полосатенький, — я прижимала его завернутым в свой белый свитер, как живого. Свитер потом не влез в его могилку, и я выкинула его с обрыва подальше от лица. При бабушке я знала о всех пенсионерах-коммунистах в нашем районе. Это уже позже они вышли на нелегальное положение, встречаясь на сходках по квартирам или на скамейке у подъезда. Бабуля все время горячилась: «Товарищи! Товарищи!..» И был у них главным секретарь парторганизации — седой красавец, похожий на шпиона, такой дотошный несгибаемый москвич с созвонами по телефону в назначенные сроки, в выглаженной чистой фланелевой рубашке, сухой и высокий, жил пятью этажами выше с женой. Мама понесла ему блинов, когда бабуля умерла, порыв у нее был сообщить — долгожитель этот принял весть хладнокровно, как бы по-военному. Я все не могла успокоиться и допытывалась после: «И ничего не сказал в ответ?» — «Ничего!» — «Блины взял — и ни слова?» — «Взял — и ни слова», — ответила она.
А этаж наш постепенно стал пропитываться запахами: все мужчины на этаже в один год поумирали, правда, один спасся, загодя запив совсем и исчезнув с жилплощади. Остались только дочки, вдовы и животные. Одна все время курила на лестнице с низкорослыми и кривыми подружками — курила и курила, курила и курила, по несколько часов до самого рассвета! Другая, повыше, с точками по щекам, все дралась или плакала с румяным парнем в спортивном костюме. Когда я проходила мимо, они замирали, провожая меня желто-коричневыми глазами. Это молодые. Вдовы ходили только на работу и с работы. И во всех квартирах жило по коту, а в нашей — аж три кота сразу.

В праздники на «Бабушкинской» люди сдружаются — от метро бьет салютом, гуляют компаниями, как в деревнях, и поют песни до рассвета. В аптеке у рынка свободно продаются шприцы и димедрол, под каблуками скрипят подкровленные иголки, ночами в небе над метро дрожит одна «звезда» — то ближе подлетит, то дальше кружанет — то есть ведет наблюдение.

Я беден, одинок и наг,
Лишен огня.
Сиреневый полярный мрак
Вокруг меня.

Я доверяю бледной тьме
Мои стихи.
У ней едва ли на уме
Мои грехи.

И бронхи рвет мои мороз
И сводит рот.
И, точно камни, капли слез
И мерзлый пот.

Я говорю мои стихи,
Я их кричу.
Деревья, голы и глухи,
Страшны чуть-чуть.

И только эхо с дальних гор
Звучит в ушах,
И полной грудью мне легко
Опять дышать

Желание

Я хотел бы так немного!
Я хотел бы быть обрубком,
Человеческим обрубком...

Отмороженные руки,
Отмороженные ноги...
Жить бы стало очень смело
Укороченное тело.

Я б собрал слюну во рту,
Я бы плюнул в красоту,
В омерзительную рожу.

На ее подобье Божье
Не молился б человек,
Помнящий лицо калек...

- Рассказывай? – попросил Док, разливая кофе по чашкам. – Тебе с молоком? – уточнил он у деды.
-
А ты угадай, - посоветовал вредный старик. – Молочко с пивом… очень
душевно получится, взрывоопасно. Я, знаешь ли, уже староват для
подобных экспериментов. Ты лучше мне чашечку пивка нацеди, если
незазорно.
Перегнувшись
через ручку, он вытащил из стола любимую пивную кружку,
экспроприированную в пивном павильоне, и поставил её на стол. И очень
внимательно следил, чтобы не дай Бог, не случилось недолива.
- Вы-то будете? – спросил деда Дока.
- Да мы кофе собрались… - напомнил мой врач.
- Одно другому не мешает…
-
Ну да, - вмешалась я. – На тебе пахать можно, и желудок у тебя легко
гвозди варит. Вон, с утра пиво сосешь, а у меня здоровья не хватит.
- Доча, пиво – дело святое! А гвозди я употребляю только жареные, - усмехнулся деда. – От вареных у меня изжога.
- А как тетки от тебя стонут, - напомнила я. – Настоящий террорист, так что, рано ты в старики записался.
-
Да куда там! Укатали Сивку крутые горки, - притворно вздохнул деда и
сделал большой глоток, сразу ополовинивший кружку. – Стоп, деть, что
это за разговорчики? Это с кем ты меня обсуждаешь? – внезапно
возмутился он, даже кружку на стол поставил.
- Ни с кем, слухами земля полнится, - рассмеялась я. – Ты меньше студенток по углам тискай…
-
Наглая ложь! – возмутился деда, возвращаясь к кружке. – Никаких углов,
я тебе что, мальчишка, что ли? Так, шлепнешь мимоходом по крепкой
попке, - усмехнулся он, показав, как именно шлепает. – И то, не корысти
ради, а тонуса для, - сообщил он, подняв указательный палец. – Эх,
молоде-ежь.
- Силен ты, Андреич, - рассмеялся Док. – И могуч. Старая гвардия.
- Нет, ну им что, жалко, что ли? – поинтересовался деда. – А старику окулюс, нон манибус**.
-
Девушки жалуются на «нон манибус», - я не выдержала серьезного тона. –
А охотниц повесить твою шкурку над кроватью, более чем достаточно.
-
Да? – деда поставил на стол пустую кружку. – Репете, - попросил он
моего врача. – И кто же это жалуется? – заинтересованно повернулся он
ко мне.
- Всё тебе скажи, - фыркнула я. – Предупреждаю, охота на тебя уже в полном разгаре.
- Ну, шкурки мне не жалко, только она уже давно молью побита, незавидный трофей. Вряд ли есть желающие…
- Если хочешь, я тебе подробный списочек охотниц составлю, - рассмеялась я. – С телефонами.
- Угу, угу, - закивал деда. – Обязательно с телефончиками, - и он с удовольствием принялся за вторую кружку янтарного напитка.

http://holesika.livejournal.com/403453.html#cutid1

- Ну-с, что у нас здесь? – поинтересовался Громовержец, заходя в предбанник.
- Ничего не понимаю, - повернулся к нему Андрей.
- Ой! Умираю! – корчился на каталке молодой мужчина, разукрашенный всевозможными наколками. – Спасите!
- Тихо, не нужно кричать, - попросил Андреич, внимательно рассматривая пациента. – Посмотрим, что тут у нас, - сказал он, растирая руки. – Как же не посмотреть, милейший.
- Больно! – заорал пациент, стоило хирургу слегка дотронуться до его живота.
- Здесь больно? – удивленно спросил Громовержец.
- Больно! – продолжал голосить пациент. – Сил нет, как больно!
- Странно, - хмыкнул старый хирург и снова приступил к осмотру.
- Больно! Грабки убери! – завопил пациент, стоило рукам хирурга снова коснуться его.
- Вот видите? - поинтересовался Андрей.
- Странно, - снова хмыкнул хирург. – Так, что с вами случилось?
- Ты что, тупой? Больно мне. Живот болит, - проорал пациент.
- Это я уже понял, - кивнул Громовержец. – А что случилось? Почему болит живот?
- Откуда я знаю? – простонал пациент.
- И ничего не глотал? Под кожу себе ничего не загонял? – спросил один из конвоиров.
- Да идите вы! – возмутился пациент. – Садисты!
- Зачем вы так? – спросил Громовежец.
- Да врет он все, ничего у него не болит, - пожал плечами конвоир. – Нам только бумажка нужна.
-
Симулирует, - согласился шеф. - Но небольшая напряженность все же есть.
Готовьте его к лапаротомии на всякий случай. И готовьте заключение.
- А диагноз? – поинтересовался Андрей.
-
Запомните, коллега, лучше взять на стол пациента без диагноза, чем с
диагнозом отправить к прозектору, - улыбнулся старый хирург. – Дайте
ему закись, - попросил он. – Приготовьте аппарат и позовите меня, когда
всё будет готово.

- Ну что, девочки, раздеваем его и на стол, - сообщил Андрей сестрам в предбаннике, когда шеф отлучился.
- Уберите баб! – закричал пациент.
-
Козырев! Ты, сучий потрох, лучше помолчи, - посоветовал конвоир. – А
то, я сейчас этим самым бабам расскажу по какой статье ты, страдалец,
сидишь, и что именно сделал, – дальше по этическим причинам я опускаю
большую часть слов конвоира. – И не обижайся, если после наркоза не
найдешь какой-нибудь запчасти в штанах. Засохни, гнида, и не
отсвечивай, - наконец посоветовал он.
Выслушав
мудрые наставления и пожелания старшего товарища, пациент притих и
старался больше не повышать голос. Он его старался совсем не подавать.

Когда
его, переодетого в одну рубашку, уложили на столе и зафиксировали
ремнями, тот самый конвойный, который принял живейшее участие в судьбе
заключенного, сразу защелкнул на его руках браслеты наручников, а потом
пристегнул их к поручам.
- Эй! Ты чего?! – возмутился пациент.
- Зубы лишние образовались? – заинтересовался конвоир. – Или думаешь, я не понимаю, для чего ты всю эту комедь устроил?
- Какую комедь? – сделал непонимающее лицо конвоируемый.
- А скрепка за щекой тебе для красоты нужна? Ты мне дурочку не строй! Ты только задумывал побег, а я уже об этом знал.
И мудрый конвоир туже затянул браслеты на руках подопечного, а тот промолчал, скрывая разочарование.
-
Ну вот, теперь отдыхай, - усмехнулся конвоир. – И не дай тебе Бог, если
найдут иголку под кожей или в желудке. На неделю в козлятню загремишь,
там тебя научат жизни.
А
по операционной, без суеты и шума, казалось бы, даже лениво, двигались
люди; что-то проверяли, чем-то позвякивали, одна девушка подошла к
аппарату, стоящему в изголовье стола.
- Пусто, - расстроено сообщила девушка. – Баллон пустой.
-
Вот черт! – выругался Андрей. – Не вовремя, а где у нас ключ? – спросил
он, с тоской посмотрев на стоящий рядом запасной баллон. – Шефа уже
пора звать.
- Сейчас, - успокоила Оля. – БабМаша! – крикнула, открыв дверь операционной.
- Ась? – донеслось в ответ.
- Баллон нужно переключить, - крикнула Оля. – Ключ принесите.
- Сейчас, - пробасил кто-то в ответ.
- Холодно тут у вас, - решился открыть рот пациент. – Дайте хоть одеяло!
- В морге холодней, - заверил Андрей, подвигая к столу какой-то большой ящик. – Потерпишь.
В
операционной появилась колоритная фигура; рост пожилой женщины был
почти гренадерский, в плечах она имела косую сажень, и столь уверенной
поступи позавидовали бы многие мужчины. На плече женщина несла ключ
устрашающих размеров.
- Ну, и кому тут наркоз? – пробасила женщина и легко подбросила на ладони ключ.
- Ох, ё…. – глаза пациента превратились в два блюдца.
Кажется, вид особой женской стати привел его в священный трепет.
- БабМаш, наркоз нужен, - сообщила Оля, не увидев в данной ситуации ничего необычного. – А баллон пустой.
- Нужен, значит, дадим, - пробасила бабМаша, и ловко подбросив ключ, легко его поймала. – Кому тут наркоз?
- Не нужно, я косил, - дрожащим голосом признался пациент.
- Чего? – громко переспросила бабМаша, отличающаяся некоторой тугоухостью.
- Косил я! – громче сообщил пациент.
Конвоиры
переглянулись. Они-то знали, что весь этот спектакль был рассчитан на
попытку скрыться из операционной, потому и пристегнули своего
подопечного наручниками.
-
Какой закосел? – недослышала бабМаша и приложила маску к своему лицу. –
Тут и мухе мало, - доверительно сообщила она и переложила ключ в другую
руку. – Не волнуйся, милок, сейчас будет всё чин-чином, - и она
погладила «бедолагу» по голове, убирая волосы со лба.
- Не надо! – в ужасе завопил пациент, глядя, как ловко эта женщина управляется с огромной железякой. – Я косил.
-
Ничего, ты потерпи немного, - уговаривала бабМаша, протискиваясь к
стоящим в изголовье стола баллонам. – Сейчас хорошо будет, - пообещала
она. – Тюк и всё, - успокаивала она, рассказывая про действие наркоза.
- Эй вы, чего стоите? – закричал пациент, обращаясь к смеющимся конвоирам. – У вас побег под носом!
- Да что ты, милок? – удивилась бабМаша. – Не балуй. Куда же здесь бежать?
И
женщина ухватилась за ключ удобней, чтобы отвернуть муфту баллона.
Пациент, неправильно истолковав этот жест, зажмурился и вдруг
тонко-тонко завизжал.
- Что за шум? – поинтересовался кто-то. – А пол протрите. Нехорошо.
В операционной остро запахло мочой, и послышался звук текущей с высоты струйки.
- Косил я, - повторил пациент и открыл глаза.
Тут он увидел белоснежные зубы и глаза, выделяющиеся на иссиня-черном лице Джона Ивановича.
-
Косил, говоришь? – переспросил анестезиолог и улыбнулся ещё шире. –
Бывает, - посочувствовал он и протянул черную руку. – Я сам.
Пациент
проследил взглядом за этим жестом и увидел, как женщина ловко вложила
массивную железку в черную руку с розовой ладошкой. Именно эта розовая
ладошка почему-то оказалась последней каплей, после которой сознание
милостиво покинуло его. Он
не слышал, как хохотали его конвоиры, не видел, как тщательно бабМаша
вытирала лужу под столом и как Ольга морщила маленький носик, когда,
вооружившись щеткой, отчаянно оттирала операционный стол. Не увидел он
как анестезиолог, забрав из рук санитарки ключ, легко подсоединил к
аппарату другой баллон. Ничего этого он не увидел, и о побеге уже не
мечтал.

http://holesika.livejournal.com/403575.html#cutid1

Знаете старый анекдот? Профессор на лекции обращается к аудитории:
- Товарищи студенты, как называется мужчина, который хочет, но не может?
- Импотент! – грохнули студенты-медики.
- А того, который может, но не хочет? – задал следующий вопрос профессор.
В аудитории воцарилась тишина, слышно было, как муха пролетела. И вдруг с «камчатки» донесся срывающийся девичий голосок. - Сволочь он!

http://holesika.livejournal.com/404359.html#cutid1

Вернулись
на родную подстанцию мы уже после полуночи. А что вы хотите? Осень,
чтоб её! Районные поликлиники не справляются с больными ОРЗ, потому
основная масса наших вызов звучала скучно и однообразно – температура.
- Эх, сейчас бы какое-нибудь ножевое, - пожаловалась я, заходя на подстанцию. – Или огнестрел.
- Какая кровожадная девушка, - устало улыбнулся Док.
- Мне скучно, бес! Господи! Ну хоть какое-нибудь разнообразие вместо голых мужских задниц! – взмолилась я.
Поднявшись
по ступенькам, я замолкла – в коридоре толпилась очередь к дежурному
стоматологу, и они, видимо, слышали наш разговор, потому что лица были
удивленными. Я сделала вид, что к разговору не имею никакого отношения,
и с каменным лицом нырнула к Марковне на укладку.
Стоило
сунуть пакет с анальгином, димедролом и шприцами в ячейку, как
подстанцию потряс мощный заряд хохота. Понятно, народ резвится на
кухне. А я что, рыжая что ли? Я тоже посмеяться хочу!

-
Вах! Какой цвэтнык! – услышала я, пробираясь мимо очереди страдальцев,
и очень удивилась, что Михалыч так поздно задержался на подстанции.
Навстречу мне выскочила Ванда и, что-то шипя себе под нос, пронеслась в
сторону диспетчерской, при этом она едва не впечатала меня в стену и
даже этого не заметила.
- Ты руки-то не распускай, - послышался голос Юрки. – Нарвешься.
- Просто гла-аз атдыхаэт! – не унимался Михалыч.
- Так это на кого нарвешься, - пообещал Юрка. – Есть такие, что откусят руку по самую шею.
Они там что, с ума все посходили? Или снова пива напились? Чего лютуют? Я прибавила шаг.
Заглянув на кухню, я очень удивилась; Михалыча не было, зато за нашим столом восседал какой-то чернявый незнакомец.
- Я тебя предупредил, - насупился Юрка, обращаясь к чернявому. – Ещё раз глазом поведешь, пришибу!
Юрка выпячивал грудь, прикрывая от взгляда чернявого Иришку. Мой врач тоже хмуро посматривал на гостя, но молчал.
- Что за шум, а драки нету? – удивленно спросила я, заходя.
- Вах! Какой дэвушка! – воскликнул чернявый, и уставился на меня. – Просто пэрсик!
- Где? – удивленно спросила я и оглянулась, чтобы посмотреть, кого он там заметил.
Вовка-Чума
расцвел улыбкой при моем появлении и толкнул локтем в бок задремавшего
Шура, а потом что-то зашептал Пятому на ухо. Не иначе, психи решили
развлечься за мой счет. Обломится им!
- Как тэбя завут, красавыц? – не унимался чернявый.
- Маня Табуреткина, - призналась я, скромно потупила глаза и принялась ковырять линолеум носком кроссовки.
- Какое красывое ымя, - расцвел чернявый.
- Так я и сама девка ничего, - хмыкнула я. – Если меня отмыть и причесать…
- Гдэ вы такых находыте? – чернявый повернулся к Юрке. – Почэму у нас такых нэт?
- А вам по штату не положено, - буркнул мой доктор.
- Маня… Маня, - улыбался чернявый. – Маня, канфэтку хочэшь? – поинтересовался чернявый, полез в карман. – У мэня харошый канфэтка, вкусый.
- Я хочу конфетку, - дурашливым голосом взвыл Чума. – Дай конфетку!
- Не-а, - ответила я, пробираясь мимо Юрки к своему месту.
- Почэму? – удивился чернявый.
Видимо, в его голове конфетка ассоциировалась с хорошей приманкой для девушки. Вот только не подозревал, наивный, что некоторые «с детства закормленные», не клюют.
- А я с них пердю, - призналась я, сохраняя серьезное лицо.
- Что? – не понял чернявый.
- Пердю, говорю, - пояснила я. – Пукаю злобно
- Вай! Как нэкрасыво! – покачал головой чернявый.
- Это что за клоун? – шепотом поинтересовалась я, усаживаясь на родное место.
- Это наш Акопян, - так же, шепотом пояснил мой доктор, засовывая меня подмышку.
- Такая красывая дэвушка, и так нэкрасыво гаварыш, - не унимался чернявый. – Вай-вай-вай, Маня, нэхорашо.
- Так дурное воспитание, - согласилась я. – Проклятые рудники, выросла в заброшенной шахте…
- Гдэ? - опешил чернявый.
Львович
с Викторычем спокойно доигрывали свою отложенную партию в шахматы, Чума
с Пятым о чем-то перешептывались, косясь на чернявого. Анютка с Иришкой
прятались за широкой Юркиной спиной, а доктора Саши не наблюдалось.
-
Местная Маугли, - кивнул Викторыч, не отрываясь от игры. – Не обращай
внимания, - посоветовал он чернявому. – Из окон прыгает, по деревьям
лазит, недавно на мента набросилась и покусала, еле оттащили…
- А ты чего к нам приперся? – поинтересовался мой доктор.
- Мазахыста прывёз, - сообщил чернявый.
- Кого? – переспросил Юрка, посчитав, что ослышался.
- Мазахыста.
- А зачем нам мазохист?
- А мнэ он зачэм? Тры дня мужык с флусом дома просыдэл, - пояснил чернявый. – А тэпэр опомнылся.
- В каком смысле, опомнился? – удивленно поинтересовался Юрка.
-
Тры дня у нэго зуб болэл. Дождалса, щоку разнэсло вот такую, - и
чернявый показал что-то похожее на небольшую дыню возле лица. –
Тэмпэратура трыдцат восэм…
- Так ты к стоматологу пациента привез? – догадался Юрка. – Нафига? У нас же новокаина для заморозки нет!
- Говару же, мазахыста прывез, - кивнул чернявый. – Я эму прэдложыл до утра подождат, сходыт в нормалную клыныку…
И тут из коридора донесся истошный визг. Народ на кухне моментально ожил, и Вовка с Пятым выскочили в коридор.

- Это у Свиста, - успокоил Чума, вернувшись через несколько секунд на кухню. – Твой мазохист орет, - пояснил он чернявому.
- Вах! Говарыл ему, тэрпы да утра, дарагой. Нэ паслушал. Сыл у нево нэт. Да? Едэм, крычыт, болно, да? Тыпэр нэ болно, да?
- Теперь ему хорошо, - подтвердил Чума. – Слышишь, как тихо? Мужик кайф ловит.
Вах-вах, - покачал головой чернявый. – Какой жэстокый стаматолэг у нас.
- Он ещё и гинеколог, по совместительству, - фыркнул Юрка.
- Вах! – удивленно уставился на него чернявый. – Как?
Где-то в коридоре скрипнула дверь.
- Следующий, - позвал мужской голос и замолчал. – Я не понял, - на кухню заглянул наш Свист. – А где все? Очередь же была.
-
Игорек, ты в следующий раз, когда захочешь от работы отдохнуть, ори как
твой пациент сегодня, - посоветовал Викторыч. – Всех ветром сдует.
-
Да ну вас, - обиделся стоматолог. – Я целых две ампулы новокаина на
него извел, только… там же гноя полведра! Заморозка не берет. – Привет,
девчонки, - расплылся наш Свист в улыбке. – Чайку попьем? Я вам
шоколадку принес, - сообщил он, вытаскивая из кармана большую плитку
шоколада.
- А почему это только девчонкам? – возмутился Львович. – Я вот тоже шоколад люблю! - Садись, Игорек, - предложила Анютка, вытаскивая с сушки чистую чашку для врача.

от туда же - Сказки о Скорой помощи или 03. Татьяна Летницкая.

много букаф

ну да, не форумный формат ) но если читать не дольше муз композиции.
Обожаю Летницкую - очень человечные произведения и все такое близкое по духу, и юморно.

я просто люблю читать на бумаге, тут меня размерами не напугать, с монитора сложнее воспринимаю))

)) я со смартфона её всю прочитал по дороге на работу ))

носорожек пишет:)) я со смартфона её всю прочитал по дороге на работу ))

мне до работы быстро добираться, мне до работы рано добираться и у меня тупо мобила